Синквейн Алеко ( Пушкин "Цыганы" )

И найти и указать сказочные элементы
Пожалуйстааа,очееень прошууу!

Земфира.
Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил навсегда?
Алеко.
Что ж бросил я?
Земфира.
Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.
Алеко.
О чём жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышут утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.

Земфира.
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..
Алеко.
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг,
А я... одно моё желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!
(А.С. Пушкин, «Цыганы»)

монологом Печорина, героя романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего
времени». В чём сходство и различия внутреннего мира Алеко и Печорина?
Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, – у меня несчастный
характер; воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не
знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не
менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том,
что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки
родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно
достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом
пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся
в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала моё
воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто... Я стал читать,
учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не
зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава –
удача, и чтоб добиться её, надо только быть ловким. Тогда мне стало
скучно... Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей
жизни. Я надеялся, что скука не живёт под чеченскими пулями – напрасно:
через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право,
обращал больше внимание на комаров, – и мне стало скучнее прежнего,
потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу
в своём доме, когда в первый раз, держа её на коленях, целовал её чёрные
локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной
судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной
барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как
и кокетство другой. Если вы хотите, я её ещё люблю, я ей благодарен за
несколько минут довольно сладких, я за неё отдам жизнь, – только мне с нею
скучно... Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень
достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена
светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к
печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится
пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только
будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави Боже! – поеду
в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По
крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с
помощью бурь и дурных дорог.