с его помощью злая царица хотела погубить царевну

Дубровский стал учителем-французом, чтобы: А) отомстить врагу; Б) быть рядом с Марьей Кириловной; В) обучать сына Троекурова Сашу.

день полон интересных людей, все радуются, танцуют, болтают. Но в этот раз все было иначе. Я опоздала на час, но, к своему удивлению, оказалась первой. Гости явно не торопились. Мы уныло сидели за большим столом, который ломился от угощений. За весь вечер к Игорю зашли всего пара гостей и те ненадолго… Я искренне не понимала, что произошло. Не могли же все многочисленные знакомые моего друга отказаться от того, чтобы прийти к нему на день рождения? Ближе к ночи Игорь рассказал мне о причинах, которые превратили этот праздник в тоскливое заседание. Оказывается, в этом году он решил позвать к себе в гости только тех, кто поздравит его лично или по телефону. И вот результат. В социальных сетях, в аське, в скайпе нам напоминают про дни рождения наших знакомых – близких и дальних. В итоге нам приходит огромное количество поздравлений от всех, кому было не лень черкнуть пару строк. Пишут люди, с которыми мы почти не общаемся, одноклассники, с которыми в школе даже не здоровались… Мы выкидываем даты из головы в надежде на Интернет. Раньше, когда никаких "напоминалок" не было, память сама выдавала тех, кого нужно поздравить, люди боялись обделить вниманием своих близких, продумывали подарки, которыми их обрадуют. И было в этом что-то доброе, что-то настоящее... Друзья Игоря такую проверку на прочность не прошли. Думаю, он запомнит этот день рождения надолго. Но может быть, не стоило так категорично себя вести? Ведь у людей бывают и веские причины, по которым они не могут поздравить друга лично, и делают они это не со зла и не из-за забывчивости…

Вот текст отрывок из эпилога романа преступление и наказание Достоевского: Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, - вот что предстояло ему на свете. И что в том, что чрез восемь лет ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому. И хотя бы судьба послала ему раскаяние - жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы - ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении. По крайней мере, он мог бы злиться на свою глупость, как и злился он прежде на безобразные и глупейшие действия свои, которые довели его до острога. Но теперь, уже в остроге, на свободе, он вновь обсудил и обдумал все прежние свои поступки и совсем не нашел их так глупыми и безобразными, как казались они ему в то роковое время, прежде. "Чем, чем, - думал он, - моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так... странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге! Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? - говорил он себе. - Тем, что он - злодеяние? Что значит слово "злодеяние"? Совесть моя спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову... и довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг". Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною. Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся смерти? Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь.

появившегося незнакомца были широкие плечи, длинные волосы, схваченные кожаным ремешком. Рост его превышал шесть футов, смуглое лицо было раскрашено: переносица красной краской, веки - черной, лоб - белой. Одет он был, как полагается жителю пограничной полосы Патагонии: на нем был великолепный, сшитый жилами страуса плащ из шкуры гуанако, пушистой шерстью наружу, и разукрашенный красными фантастическими узорами. Под плащом виднелась нижняя одежда из лисьего меха, туго стянутая в талии и впереди заканчивающаяся клинышком. На поясе висел мешочек с красками для раскрашивания лица. Обувь его была сшита из бычьей кожи и у лодыжек крестообразно перевязана ремешками.

Кто он?