еще по длинее пожар в кистеневке

как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…

Еще
темно и так сонливо,


что
говорить невмоготу.


И
берег спит и ждет прилива,


поджав
колени к животу.


Желтее
корки мандарина,


на
самом краешке трамплина


встает
на цыпочки звезда.


И,
словно вплавь, раздвинув шторы,


еще
по локоть кистеперый,


ты
возвращаешься туда,


где
в раскаленном абажуре


ночная
бабочка дежурит, –


и
свет, и жизнь, и боль впритык!


Ты
возвращаешься в язык,


чтоб
слушать –


жалобно
и жадно –


рассвет,
подвешенный за жабры,


морской
паром, по леера


запруженный
грузовиками,


грушевый
сад, еще вчера


набитый
по уши сверчками!


Простор
надраен и вельботен,


и
умещается в горсти.


И
ты свободен. Так свободен,


что
некому сказать: «Прости...»