Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.

Печорина толпе?

Я остановился, запыхавшись, на краю горы, и, прислонясь к углу
домика, стал рассматривать живописную окрестность, как вдруг слышу за
собой знакомый голос:
– Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в
действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю
прежде меня.
Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному
роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский
солдатский крестик. Он хорошо сложён, смугл и черноволос; ему на вид
можно дать 25 лет, хотя ему едва ли 21 год. Он закидывает голову назад,
когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается
на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все
случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто-прекрасное
не трогает, и которые важно драпируются в необыкновенные чувства,
возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект –
их наслаждение; они нравятся романтическим провинциялкам до безумия.
Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, –
иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош
поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас
словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий;
спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас
не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-
видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая
в самом деле есть только продолжение его собственной речи.
Он довольно остёр: эпиграммы его часто забавны, но никогда не
бывают метки и злы: он никого не убьёт одним словом; он не знает людей и
их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его
цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том,
что он существо, не созданное для мира, обречённое каким-то тайным
страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого он так гордо носит
свою толстую солдатскую шинель. – Я его понял, и он за это меня не любит,
хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывёт
отличным храбрецом; я его видел в деле: он махает шашкой, кричит
и бросается вперёд, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..
Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним
столкнёмся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать.
Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического
фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил
с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так,
просто, служить, но что ищет смерти, потому что... тут он, верно закрыв
глаза рукою, продолжает так: «нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша
чистая душа содрогнётся! Да и к чему? Что я для вас? Поймёте ли вы
меня?..» и так далее.
Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк,
останется вечною тайной между им и небесами.
Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию,
Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с
женщинами: тут-то он, я думаю, старается!
Мы встретились старыми приятелями.
(М.Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени»)